«Я все помню так, как будто это было вчера»

9 марта 2010 года, 12:01 Тема: 65 лет Победы в Великой Отечественной войне  

Форсирование Днепра в сентябре 1943 года — одно из переломных событий Великой Отечественной войны. После того, как тяжелая длительная операция завершилась успехом советских войск, все надежды фашистов остановить наступление Красной Армии были потеряны. О «своей» войне с гитлеровской Германией и ветеранских буднях рассказал корреспонденту РИА «Время Н» один из понтонеров, которые организовали ту необычную переправу, почетный гражданин Вадского района Нижегородской области, председатель Президиума районного Совета ветеранов Сергей Владимирович Французов.

— Где вас застало известие о войне?

— В июне 1941 года я закончил Арзамасское педучилище. 22 июня был выпускной вечер. В вадском РОНО меня назначили учителем 4 класса Ивашкинской начальной школы. В сентябре я едва ли 10 дней проработал учителем, и то на колхозных работах.

Cначала меня послали на строительство дороги Горький-Муром-Кулебаки. Днем строили дорогу, в остальное время учились военному делу. Мне очень легко это давалось. И вдруг 7 января 1942 года, в рождество Христово, нас призвали. Морозной, но светлой рождественской ночью мы пошли пешком в райвоенкомат. Меня решили оставить обучать одногодок командиром отделения. На 50 метров я отошел от военкомата, когда меня позвали обратно. Предложили поступить в Ленинградское инженерное училище. Объяснили, что там нужно будет сдавать экзамен. Отправляться — на следующий день. Мне выдали проездной билет и документы. Такое тогда время было: доверяли самостоятельно ехать в армию.

— Легко ли было в то время добраться до училища?

— В это время его эвакуировали в Кострому. Было очень сложно добираться. Я часто ехал между вагонами, в тамбур было не пробиться. Я чувствовал свою ответственность: нужно было прибыть туда вовремя, иначе со мной могли поступить, как с человеком, не желающим служить. Я замерз жутко, но от Москвы ехал уже в тамбуре.

В Костроме я легко и быстро сдал экзамен, еще и товарищу помог. Поступил я на факультет понтонеров: форсирование рек, озер и т. д. Окончил ускоренный курс. Отобрали 30 человек, присвоили им звание лейтенантов, среди них был и я. Мы поехали в Ленинград, якобы, на практику. Это в действующую-то армию!

— Когда вы в первый раз по-настоящему почувствовали войну?

— Ночью в районе Тихвина, где уже была блокада. Мы пробежали, задыхаясь, 1,5 км сквозь немецкие позиции. Тогда нам объяснили: даже если будем открыты немцами и начнется стрельба — не останавливаться, не кричать, двигаться вперед. Нас не заметили.

Помню, мы добирались до Ленинграда и ночью недалеко от финского вокзала плыли на трех рыбацких суденышках. К нашему несчастью, произошло резкое понижение температуры — и Ладога начала вставать. Нас заметили немцы и стали бомбардировать. Левый от моего судна корабль сразу потопили. Моряки били нас чем попало, чтобы мы не бросались с борта на борт — судно могло перевернуться. Потом потонул правый корабль — и вся бомбардировка сфокусировалась на нас. Если бы мы не маневрировали — нас бы тоже накрыла «темная вода — гроб без крышки и без дна». Ближе к рассвету лед начал крепнуть — и мы не смогли двигаться. Мы попрыгали на лед и — кто кого обгонит — побежали до узловой станции.

В Ленинграде меня назначили в 12 отдельный понтонно-мостовой батальон, где командиром был майор Глинчиков, позже я с ним встретился в Германии. Через два дня нас направили на Северо-кавказский фронт как опытных офицеров — это смешно.

— Когда вы были в Ленинграде, наверняка застали бомбежку. Каково вам пришлось?

— Да, в Ленинграде мы подвергались артиллерийскому обстрелу — это страшная штука. Дальнобойный снаряд летит со скрежетом, таким всепронизывающим звуком, что даже провода начинают вибрировать. Бог миловал, все остались живы.

— Приходилось ли вам сталкиваться со СМЕРШем?

— Однажды случилось несчастье. Во время очередной переправы через Дон раскололся старый израненый паром, не выдержав большую волну. Все оказались в воде. Со мной ехал майор и человек пять капитанов медицинской службы из военного госпиталя, и еще человек сорок народу. К моему счастью, все выплыли. Я сам спас ребенка с матерью. Когда выбрались на берег, оказалось, что майора медицинской службы с нами нет. Его сослуживцы окружили меня, хотели устроить самосуд. Дело в том, что когда случилась авария, мы с майором разговаривали, сидя в кабине полуторки. Я помню, он угостил меня легким табаком, который был только у офицеров, его сам Сталин курил. Двери кабины автомобиля были открыты. Мне нужно было это доказать, иначе получалось, что я оставил его тонуть. Мои опытные понтонеры сбили с капитанов пыл, однако меня арестовали. Самое обидное то, что допрашивал меня капитан СМЕРШа, с которым мы были хорошо знакомы. Он меня даже не посадил на стул. Я понимал, что мне светит штрафбат. Все-таки признали, что моей вины в случившемся не было. Утром меня отпустили.

— Вы сами часто бывали свидетелем предательства?

— Один характерный случай помню. Однажды мы наводили мостишко длиной 16 метров. Только начали строить — сразу обстрел. Потом выезжают наши «катюши» и начинают бить, только скроются — немцы им отвечают. Через некоторое время все повторяется: искры, дым, огонь, скрежет. Я, кстати, тогда стоял у какой-то водонапорной колонки — и вдруг в грязь рядом со мной упал снаряд, здоровый, как поросенок. По-моему, взрыватель сработал, а снаряд не взорвался.
Так вот, я и мой товарищ, старший сержант Волков, решили выяснить, откуда взялась такая точность вражеского огня. Возле пожарной колокольни наткнулись на провод — пошли по нему и пришли на второй этаж здания. Там — три человека: сержант-украинец с нашивками тяжелых ранений и еще двое. Калмыка с автоматом трясет в углу комнаты. А украинец — как ни в чем не бывало: «отстали, мол, от своей части, корректируем огонь». Я проверил документы — все в порядке. Но по виду калмыка я понял, что дело не чисто. Мы ушли. Потом, вечером обстрел возобновился. Стало ясно, что те ребята корректируют не наш, а вражеский огонь. На месте их не оказалось, они ушли. Я сообщил начальству — их догнали. Впоследствии оказалось, что это были власовцы. Я видел допросный лист. Украинец предлагал свои услуги разведке. Но единожды предавший предаст и дважды. Отдали на ревтрибунал. Среди моих понтонеров предателей не было, но однажды один сбежал из трусости.

— Что стало для вас самым тяжелым испытанием на войне?

— Самое тяжелое, что пережили понтонеры — форсирование Днепра. Трудно представить, что там было. Мне до сих пор часто снятся такие операции. Причем, знаете, я все помню, как будто это было вчера. Такие сны приходят периодически. Например, смотришь кино, или читаешь соответствующую книгу — и эти картины всплывают в памяти.

Я на Днепре со своим взводом выбрасывал десантный стрелковый батальон для обманного наступательного движения. Первый рейс сделали в абсолютной тишине. А во время второго на самой середине Днепра немецкий луч на нас остановился, как будто споткнулся. Днепр вздыбился от взрывов. И пошла, и пошла… Нескольких понтонеров ранило. Но мы смогли перебросить все три роты. Прибежал связной, сказал: «Убирайте понтоны. Нам дороги назад нет». К утру мне нужно было быть в месте настоящего наступления. Там нам действительно дали жару. Только отстроим мост — летит 20−30 немецких бомбардировщиков — и нас в щепки, мы снова строим — не спавши, не евши… Спрятаться там было негде. Хватили горя: потери были огромные. Да, тяжелее всего было на территории Миуса, Крыма, Дона, Днепра. А потом, когда красноармейцы силу взяли, стало легче.

— Судя по вашим рассказам, пули и снаряды вас не брали.

— Я получил легкое ранение и контузию, но уже в Германии.

— Какую специфику имеет служба военного понтонера?

— Когда мы строили новый мост, то во время его обкатки я и помощник командира взвода Волков обязательно вставали под ним. Если мост рухнет — нас должно было накрыть. Я узнал, что и железнодорожные мосты и в мирное, и в военное время часто проверяли таким образом. Строящий инженер при первой проверке спускался под мост.

— Что ветераны чувствуют сейчас, получая юбилейные медали?

— Для меня это очень важно, я испытываю гордость как защитник Отечества, один из тех людей, которые не щадили живота своего на поле брани, оставили дома семьи, не считались со своими личными интересами. Для нас первой задачей была защита Родины. Мы всегда помнили слова Сталина: «Это дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами».

— Сомнений не возникало?

— Никогда. Страх был, конечно, но он не заставлял сомневаться: зафилонить или струсить — спаси, Господи! У нас была очень дружная, хорошо спаянная армия. Мы не знали ничего, похожего на дедовщину. У меня в батальоне был один грузин… Казах был, Жейяр, эх и солдат! Евреи, украинцы, русские — никто никого не трогал. Украинцы, кстати, знали много анекдотов про евреев, но никогда не рассказывали их со злобой или издевкой. Был только хороший смех. Никакой агрессии.

— Читаете ли вы современную литературу о войне? Сейчас много появляется книг, как документальных, так и псевдодокументальных…

— Откровенно? Я очень много прочитал военной литературы. Люблю «Они сражались за Родину» Шолохова, «В окопах Сталинграда» Некрасова… Я почитал современное что-то из Разумовского, Радзинского, еще что-то новое о Сталине — бросил это дело…

Кстати, фильм «Девятая рота» мне понравился, а «Штрафбат» — нет, потому что это неправда. К примеру, у меня командир роты попал в штрафники: избил часового на посту за то, что тот уснул. Командира ревтрибунал определил в штрафную роту. Не надо болтать языками зря. Даже офицеры попадали в штрафбат, если совершали какое-нибудь нарушение. Так обеспечивали дисциплину в войсках, это было нормально. Обидел солдата — отвечай.

Сейчас все подвергается ревизии, которую проводят люди, не понимающие, что происходило на самом деле. Многие хулят Жукова. Надо понимать, что мы все на войне выполняли приказы. Это была работа, направленная на победу нашей армии.

— Историк может сослаться на факты, сказать, что это другой уровень мышления.

— История — что дышло: куда повернешь — туда и вышло. Историк определенной эпохи меняет историю, перекраивает ее. Это касается и Карамзина, и Соловьева, и современных историков. Празднуем 65-летие Победы, и после стольких лет начинаем ворошить прошлое. Разве это правильно?

— Какие функции выполняют сейчас Советы ветеранов?

— Я считаю, что эта организация живет и должна жить, особенно в наше непростое время. Ветеранские организации должны крепнуть и держаться. Чем крепче коллектив, тем легче выжить. Мы поддерживаем друг друга духовно и материально. Например, даем премии за самое большое подворье среди ветеранов, которые держат скотину. Нам сильно помогает районная администрация.

На 65-летие мы объявили конкурс во всех школах района на лучший рассказ, повесть, эссе, стихотворение о тружениках тыла ВОВ. На основе этих материалов выпустим книгу. Важно, что дети поговорят со своими дедушками и бабушками. Может быть, это общение и есть самое важное. Мы следим за материальным положением ветеранов и стараемся им помогать: то сделаем мелкий ремонт, а то и огород поможем вскопать.

— Что-нибудь особенное к 65-летию Победы планируете сделать?

— У нас есть сильная организация ветеранов Афганистана. Вместе с ними мы обратились в районную администрацию с просьбой добавить к мемориалу жителей Вадского района, павших в Великой Отечественной, памятную доску с именами погибших в афганской и чеченской войнах. Я думаю, все получится. Это всего лишь мемориальная доска, но, одновременно, это знак уважения, гордости за наших ребят.

— Я знаю, что вы писали публицистические статьи на самые разные темы…

— Я сейчас пишу книгу, которая будет называться «Понтонеры». В данный момент занимаюсь систематизацией и конкретизацией моих воспоминаний. Очень жаль, что есть проблемы со зрением. Приходится работать с перерывами.

— Юбилейную медаль вам уже вручили?

— Нет, я слышал, что меня пошлют в Нижний на парад. Уже шьют новую форму. Видимо, вручат в Нижнем Новгороде 9 мая.

Автор: Корр. Алексей Романов