Дмитриев о жизни в фашистском концлагере и знакомстве с женой

11 апреля 2018 года, 17:16

11 апреля — Международный день освобождения узников нацистских концлагерей. Дмитриев Владимир Федорович попал в фашистский концлагерь в марте 1944 года вместе с матерью, двумя братьями и двумя сестрами. Там они и пытались выжить около года. До войны семья каждые выходные проводила на озере, но все изменилось в один день. Отец Володи тут же собрал вещь-мешок и ушел на фронт. Семья не получила от него ни весточки.

Со слезами на глазах Владимир Федорович вспоминает, как отец обнял мать, державшей на руках самого младшего месячного сына:

— Папа стал их целовать, обнимать, мы стали целовать маму, папу, со всех окружали их, стоим и плачем. Где-то через полгода мы стали слышать канонаду, вечером с запада были заметны проблески от выстрелов. И каждый день эта канонада приближалась. Через полтора-два месяца самолёты стали бросать снаряды на станцию. Позже на улицах появились немцы — деревня попала в оккупацию.

— Вы долго прожили в оккупации?

— До марта 44-ого, тогда нас собрали и повели в сторону Прибалтики. Это я уже потом понял, что туда. Мы долго шли, старики стали отставать — их убивали и клали на повозки, ехавшие сзади. Как только набирали полную повозку, ее куда-то отвозили. Это делалось, чтобы не оставлять следов.

— Сколько человек смогли добраться до лагеря?

— Я думаю, меньше половины. Остальных перестреляли по дороге. Это не люди были, это чистейшее зверьё было. У них собаки были натренированы на людях, дай команду эта собачка тебя разорвет. Эти овчарки все рвались зацепить кого-то из нас.

— Где вы жили в концлагере?

— В бараках, в комнатке примерно как эта (показывает на свою спальню, примерно 5−6 кв. м.) жило восемь семей. Вот и представьте, как мы друг на друге спали. Каждый день мы ходили на работу: я, мама, Миша (старший брат). Не ходили только сестренки, они сидели с младшим братом.

— Что было самое страшное?

— Самое страшное — издевательства. Били не за что ни про что, кормили из посуды разогретой специально так, чтоб на руках оставались ожоги. Он (немецкий солдат) мог подойти к тебе, вытащить шоколадку из кармана, открыть шоколадку, дать понюхать и скушать. Стоит, кушает и смеется. А ты на него смотришь такими глазами и, естественно, у тебя бегут слюнки во рту, а он: «Русисиш швайн? Русисиш швайн? Русская свинья тоже кушать-то хочет?». Проводили всевозможные опыты: сколько ты простоишь на морозе в одних трусиках, все записывали. Брали кровь у всех мальчиков, что немножко покрепче.

— Много крови брали?

— Я не знаю сколько, они по миллилитрам не считали, брали, пока не потеряешь сознание. Я несколько раз после этого просыпался только через несколько часов в бараке.

— А чем вас кормили и почему посуду давали горячей?

— Кормили нас похлебкой из брюквы, хлебом, который даже свиньи не едят. А немцы все говорили: «Дас ист гуд». Мы голодные, но и то он в горло не лез этот хлеб. Давали еще чай, сваренный на стружке морковной. А посуда давали горячей, чтобы поиздеваться. Нельзя было опустить ее на землю, передать кому-то другому, ты должен был терпеть. Однажды я стал передавать тарелку маме, или она мне, уже не помню, но это не понравилось нашему надзирателю, и он ударил меня штыком два раза (Владимир Дмитриев показывает шрамы на правой руке и правой ноге). И потом он смеялся надо мной. Лекарств никаких не давали, полгода примерно болели эти места, произошло заражение, но руки и ноги остались целы.

— А каково было смотреть, как обижают семью и при этом знать, что ты не можешь заступиться за родных?

— Надо правду сказать, у меня из-за этого такая ненависть к ним выработалась, у меня даже сегодня эта ненависть есть, она не ушла у меня никуда, я сегодня готов их давить, брать и давить (сильно сжимает кулаки). Говорят, что время лечит, но из памяти ничего не выкинешь, такое не выкинешь (вздыхает).

— Помните день, когда ваши мучения закончились?

— Да, это был май 45-ого. Нашу ограду с колючей проволокой сломали танки, я сразу понял, что это наши, на каждой машине была большая красная звезда. Я тут же побежал к забору. Из машины вышел танкист, я бросился к нему и кричу: «Папа, папа!». Я папу столько лет не
видел и так хотел, чтобы это был он. Он мне отвечает: «Я не твой папа, мальчик. А ты русский? Где твои захватчики?». Оказалось, что немцы разбежались еще ночью. Тогда я спросил: «А вы папу моего не видели, он такой красивый, большой?». Танкист ответил, что не видели. Тогда я в слезы, но как мы были счастливы, что скоро поедем домой. Только на малую родину вернуться не удалось, мы стали жить в Узбекистане, вернулся папа с двумя ранениями и контузией. Мы пошли в школу, через несколько лет на свет родилось еще два братика. Мне все также хотелось защищать родину и я поступил в Одесское военное училище.

— Вы в то время познакомились с женой?

— Да, я был курсантом, прогуливался по городу. Увидел девчонок, пристал к ним, чтоб они угостили меня семечками, но они отказывались. В итоге выяснил, что вечером они идут на танцы. Там я пригласил свою Людмилу танцевать. Но она отказала. Я обиделся как-то, почему ты не пошла со мной танцевать? Я в таком случае и другим не дам. Другой парень подходит, ее приглашает и я говорю: «Она уже не танцует, уже девочка эта не танцует». Она на меня такая смотрит: «А чего вы за меня говорите?». Я в ответ: «Больше ни с кем танцевать не будете, запомните это, только со мной».

С тех пор они танцуют только вместе, уже больше 60 лет. За это время у Владимира Федоровича Дмитриева будет и работа военным прокурором по всему СССР — от Благовещенска до Баку, и работа в адвокатуре. У них с женой родятся дочка и сын, ставший капитаном корабля и погибший год назад при исполнении. Горести, перенесенные в детстве, и потеря родного человека заставили Владимира Дмитриева написать книгу, которая пока не издана.

Автор: Корр. Александра Шеломцева